Час ночи. Я сижу перед компьютером и слышу, как какие-то мудаки гоняют у «Карусели». Визжат покрышки, скрипят тормоза. Сукины дети учатся входить в виражи на скорости и делать полицейский разворот. Скорей бы у этих сосунков что-то началось получаться.
О нашем человеческом дебилизме. О людской наглости, так сказать. Шли сегодня по пешеходному переходу – на зеленый, хочу заметить. Серебристый Мерседес GLK поворачивал налево. Перед «зеброй» затормозил, пропуская нас. Спасибо, дядечка! Но у дядечки оказались нервы ни к черту. Мы дошли до середины дороги, когда этот мудозвон нажал на клаксон, мол, поторапливайтесь черти.
— Ах, ты, сука, — сказал я ему интеллигентно, стараясь фильтровать базар, все-таки дети рядом, — хули ты творишь, падла, совсем страх потерял?
— Вы, — говорит мне лощеный гражданин, приоткрывая окошечко, — слишком медленно идете.
Конечно, можно было после этого развернуться и идти дальше. Мол, все понятно. О чем еще с такими людьми разговаривать? О Блоке, о балете, о, прости Господи, опере? Они ведь на серебристых Мерседесах – стало быть элита… Но меня прошибла такая злость, что я готов был придушить этого мерзавца. Было бы что-нибудь тяжелое в руках (кроме Ники), кинул бы ему в лобовуху. Дядечка не стал отвечать на мои маты, закрыл окно и уехал. Скатертью дорога, кретин!
…а ездили мы сегодня к моему отцу. Папа перебрался в коммуналку на Миллионной, как раз напротив спорткомитета. Фактически он живет в Мошковом переулке. Выйдя со двора, он видит Неву, а чуть дальше гранит Петропавловки. Завернув за угол, утыкается в Зимний. Прелесть! Мне сначала подумалось, что ему там будет неуютно, все-таки двадцать лет он прожил на Гражданке среди этого бетонной унылой однообразности. Но потом до меня дошло – сам-то он родился и вырос здесь, в центре, на улице Пестеля. Иногда я прохожу мимо его бывшего дома рядом с Соленым. Смотрю в окна той квартиры, где он рос и меня переполняет такое чувство… будто я сам рос здесь.
Получается, отцовский переезд на Миллионную – в высшей степени справедливая штука.
Он живет в четырехкомнатной коммуналке в маленькой комнатке с видом на глухую стену, когда-то бывшую бежевой, а теперь утратившей какой-либо цвет. В длину комната не больше семи шагов, в ширину я, вытянув руки в стороны, помещусь полтора раза. Это очень узкое жилье.
Но отец доволен. Говорит, ему нравится. Хозяин – тоже работает где-то в охране – владеет тремя комнатами и две из них сдает постояльцам, в еще одной комнатухе живет соседка, как я понял, средних лет странная баба. Коммуналка более-менее чистая, более-менее светлая. Наверное, это лучший вариант, который можно найти за девять тысяч. Надеюсь, отцу там комфортно.
Мы посидели у него не больше часа. Папа сильно нервничал – у него тряслись руки, но много говорил и шутил, стараясь показаться обаятельным. Впрочем, обаяния у него и сейчас навалом. Арбуз, который он купил, откровенно говоря был хреновым, зато мороженое и виноград мы съели с аппетитом. Нам четверым там было тесновато, да еще и Ника сходила в штаны, а подгузников больше не было, поэтому мы быстро ретировались. И теперь у меня перед глазами стоит отец с исхудавшим лицом, коротко стриженой седой головой, дряблыми руками. При этом я ощущаю, что у нас нет прошлого. Я не помню ни хорошего, ни плохого, что было между нами. Вернее, плохого не помню, а хорошее помню довольно смутно. Я чувствую нежность, теплоту и почему-то досаду.
Кроме звука покрышек меня раздражает жужжание комаров. Но у комаров, по крайней мере, нет выбора.
