Репортериум. В филармонии

В филармонии джазовой музыки ветеранам вручали юбилейные медали. Я приехал туда в смятении, ведь в редакции отмечали день рождения корректора Зуевой. Зуева презентовала домашнюю наливочку.

— Пейте, пейте, — приговаривала она, — все наше, родное, без химии…

— Без химии… — наклонился ко мне мой коллега Егоров, — К ее сведению, спирт – это тоже химия. Вода – химия. Жизнь – химия!

Егоров недавно расстался с женой и был склонен к философствованию. Я бы, возможно, поддержал разговор, но пришлось убегать. Выкрутиться не получилось. Хотя я начал делать недвусмысленные намеки в адрес редактора, говорил о том, что далеко не каждый сюжет на проверку оказывается таким же ценным, как ты думаешь с начала и о том, что далеко не каждую юбилейную дату Победы стоит так маниакально освящать в прессе.

— Я понял, к чему ты клонишь, — сказал редактор, сощурив глаза, — но мой ответ будет предельно ясен.

И редактор поднес к моему носу фигу. Я заметил, что у него очень волосатые пальцы.

Что ж, действительно ясно.

В филармонии уже скопился народ. Блокадники — народ организованный, всегда приходит заранее. Да и дел у них, пожалуй, особых нет.

Встал в отдалении. Вслушался в разговоры. Обсуждали выборы на Украине. Эта тема волновала все слои населения. Говорили об этом со страстью и очевидным знанием. Все и везде. Накануне я стал свидетелем тому, как в метро два приятеля поцапались. Один был за Януковича. Другой за Тимошенко. Сначала я все не мог понять, почему люди так активно об этом говорят, а потом понял – своих выборов нет, вот и косимся на соседей.

— Тридцать процентов набрал стервец, тридцать! – говорила одна пожилая дама другой.

— Тридцать целых и сорок четыре сотых, — поправляла ее собеседница. Причем, такая точность никого не удивляла.

Я подошел к ним.

— Поздравляю вас с праздником!

Дело было в январе. Как известно, в этом месяце ленинградцы отмечают две даты: день прорыва и день полного снятия блокады (при этом вторая дата довольна условна и схематична), поэтому я не боялся ошибиться. Зато однажды на заре своей репортерской карьеры я попал впросак. Пришел на какой-то митинг 8 сентября и, обращаясь к старушке, ляпнул: «Поздравляю вас с этим замечательным событием в жизни истинных патриотов!». Старушка вылупилась на меня, как на врага народа: «Да как ты смеешь!». Позже выяснилось, что 8 сентября – день начала блокады Ленинграда, и это вроде как совсем даже не праздник. Хотя разницы в ритуалах нет никакой.

В общем, я сказал:

— С праздником!

— Спасибо! – заулыбались старушки.

— Расскажите, пожалуйста, о блокаде.

— Когда блокада кончилась, мне было полгода, — сказала одна.

— А мне годик, — поправила другая.

— О блокаде мы можем рассказать многое, — и она действительно принялись рассказывать. Но все эти истории, и про первый блокадный трамвай, и про хлеб, и про пленных, я уже слышал не раз. В них не было ничего нового. Более того, я понимал, что мне это рассказывают люди, которым самим это рассказали. В этом была какая-то фальшь.

Ближе к началу появился глава района. Он был навеселе. Его усы лихо торчали в разные стороны.

— Блокада, — сказал он мне в диктофон, немного переигрывая, — вдумайтесь только в это слово. Блок… ада. Ада! В нем скрыт весь смысл того, что происходит сегодня. И даже больше. В нем скрыт смысл всего, что когда-либо происходило и будет происходить, — тут глава остановился. Понятно, что он запутался. Но мне было лень его распутывать. Я стоял напротив него с видом человека, которому говорят важную истину, — блокада, — продолжил глава, — каждый из нас запомнит это слово на всю жизнь. И я уверен, что даже перед смертью мы будем вспоминать это жуткое слово… — глава вырулил на высокоскоростное шоссе и почесал по нему с нарушением скорости. В следующие пять минут мне стало дурно. Так я понял, что у меня аллергия на пафос.

Всех пригласили в зал. Столы выглядели богато. Тарталетки, бутерброды с балыком, салями. Центральное место занимали бутылки с вином и водкой. Увидев их, я мысленно задрожал.

Из приветственных речей мне запомнилась только одна. Говорил директор филармонии. Вообще-то, это был довольно известный в Петербурге музыкант. С этого он начала свою речь. Вышел и сказал:

— Я довольно известный в Петербурге музыкант, — он сделал паузу, чтобы его слова зрители могли переварить, прочувствовать ответственность момента. А, может, он хотел подавить всех авторитетом. Или просто ждал банальных аплодисментов. Но публика безмолвствовала. Музыкант продолжил, — но я родился, когда блокада уже закончилась, — тут он сделал еще одну паузу, — к сожалению, — сказал он и опять обвел взглядом зал. Я впервые слышал, чтобы кто-то скорбел об этом, — но я всегда чувствовал связь с вами… — дальше его речь пошла по накатанной.

Вскоре мне стало очень скучно. Я застенчиво топтался в углу. Наконец, кто-то из администрации подошел ко мне:

— Что ты стоишь, как не родной, садись! – и отвел меня за свободное место. В такие моменты я всегда чувствую себя немного неловко. Я застенчив. Застенчивый журналист… странно, что я вообще получаю зарплату.

— Спасибо, — сказал я, взял бутерброд с балыком, плеснул себе водки. Ветераны смотрели на меня с интересом.

— За победу? – спросил я. Меня поддержал какой-то мужчина, выглядевший поздоровее остальных. У него были огромные, похожие на кусты, совершенно седые брови. Другие отказались.

Выпили. Водка прошла с трудом. Мои соседи ели оливье и вели тихие, необязательные беседы. Играл джаз. Я помалкивал. Тот мужчина, который выпил со мной, дернул меня за рукав.

— А, правда, что в газетах все врут? – спросил он.

— Да, — сказал я, — даже телефоны в выходных данных вымышленные.

— Я тут давал недавно интервью одной.., — продолжил он, словно и не расслышав моего ответа, — так она даже мое имя перепутала. Я Михаил Валентинович. А она написала Валентин Михайлович! Эх!

Было видно, что человека это обидело не на шутку. Я вздохнул.

— Извините.

— Вы-то тут при чем?

— Я приношу вам извинения от имени союза журналистов.

— А вы член?

— Один из самых больших.

Мужчина был доволен. Сидеть в зале больше не имело смысла. Я встал, попрощался со всей компанией и вышел. Было грустно.

Проходя мимо бара, я заметил, что бармен за стойкой, черт возьми, негр. Меня это так удивило и обрадовало, что я подошел к нему.

— Что у вас есть самое дешевое? – спросил я.

— Чай.

— А с алкоголем?

— Коньяк.

— Давай!

Он налил пятьдесят грамм.

— Ты музыкант? – спросил я его.

— Музыкант, — ответил бармен.

— А на чем играешь?

— Ни на чем.

— Как это? Ты ведь музыкант?!

— Музыкант.

— А играешь на чем?

— Ни на чем…

Я не стал настаивать.

— Как тебя зовут? – спросил я.

— Билли, — ответил бармен.

— А почему на бирке написано Джон?

— Можно и Джон.

— А если я буду называть тебя Марвин?

— Как Марвин Гэй? Почему бы и нет?

Я выпил и попросил его еще налить.

— Хорошо, Марвин. Ты знаешь, что такое блокада?

— Прости.

— Блок… ада. Блок… ада. В нем скрыт весь смысл того, что происходит сегодня. И даже больше… Тьфу! Знаешь, в чем правда, Марвин? Я тоже не знаю, что такое блокада. И никто не знает. Уже почти никто.

— Жалко, правда?

— Не знаю. Это жизнь. Но мне кажется, лет через пятьдесят все равно будет все тоже самое. А ты как думаешь?

— Я думаю, ты прав.

— В любом случае?

— В любом.

Я опять выпил.

— Спасибо, Марвин. С тобой было очень интересно поболтать. Хотя и стоит это недешево.

— Заходи в феврале. В феврале будут скидки!

И он улыбнулся своей белоснежной улыбкой. Я пообещал, что зайду. Но больше Марвина я не видел.

Автор

Антон Ратников

Журналист, писатель и немного человек.